{8}

 

ИВАН БОРОЗДНА ПЕРЕВОДЧИК

 

В словарных статьях, посвящённых русскому писателю пушкинской поры И.П.Бороздне (1804-1858), его обычно представляют как поэта. В то же время, после периода забвения, длившегося с начала XX века, о нём сначала вспомнили (первая половина 1980-х гг.) как о переводчике Оссиана, затем из сохранившейся части его литературного наследия были возвращены (вторая половина 1980-х гг.) переводы из французской поэзии, потом его преложения текстов Священного Писания (1990-е гг.), в начале XXI века – переводы из английской поэзии и, наконец, только в год его двухсотлетнего юбилея (2004) – его оригинальные стихотворения и поэмы. И оказалось, что Бороздна-переводчик сделал не так уж и мало и при своём довольно скромном даровании всё же сумел сказать заметное слово в русской литературе. Гоголь писал о В.А.Жуковском-переводчике: «Сквозь личности всех поэтов пронеслась его собственная личность». Конечно, Иван Бороздна был менее крупной личностью, чем Василий Жуковский, и не влиял на современных русских поэтов, как это делал талант Жуковского, но в его переводных стихах, несомненно, сказалась и его личность – в выборе поэтов, в отборе их произведений для перевода, в самом строе перевода, который был чаще вольным, а то и просто переложением, вариацией на заданную оригиналом тему. Нет, Бороздна не соперничал с оригиналом, но и ему было что сказать русскому читателю и он тихо, ненавязчиво говорил своё слово.

Иван Бороздна получил образование в Благородном пансионе при Московском университете в 1819-1823 гг. Поступающие в пансион уже должны были знать французский и немецкий языки, которые были в пансионе разговорными. Французским языком Иван овладел ещё в имении отца (с. Медвёдово Стародубского уезда Черниговской губернии, ныне Клинцовского района Брянской области). В пансионе преподавали русскую и всемирную историю, русский язык и словесность, латинский, французский, немецкий и английский языки, иностранную словесность и другие дисциплины. Пансионерам разрешалось выбрать из них основные, а по остальным ограничиваться ознакомительным курсом. Западноевропейским языкам пансионеров обучали путём погружения в языковую среду. При мальчишках постоянно находились надзиратели-воспитатели, разговаривавшие с ними только на трёх перечисленных иностранных языках.

{9}


[1] Латынь штудировали постоянными переводами неадаптированных текстов на русский язык и обратно. Иван в совершенстве овладел французским, неплохо знал латынь; сведений о степени владения им немецким и английским языком пока нет.

Обучение словесности предусматривало и изучение литературы на данном языке. Россия активно осваивала литературное богатство Западной Европы и античности. Особенным вниманием пользовались тогда французская и немецкая, несколько меньшим – английская литературы. Начиная с последней трети XVIII в. в России широко издавалась переводная литература. Переводами занимались как профессиональные переводчики, не оставившие значительных оригинальных произведений, так и видные российские поэты. Характерной чертой переводов того времени было активное вмешательство переводчика в авторский текст. Теория научного перевода ещё не сложилась, и большинство переводов фактически были вольными. В связи с этим стоит и другая характерная черта переводов того времени – широкое использование в качестве исходного текста не оригиналов, а переводов на известный данному переводчику другой западноевропейский язык. Так английская литература в значительной мере становилась известной в России по переводам с промежуточных французских её переводов, при этом вольности и пристрастия французских переводчиков неизбежно переходили и в русские тексты.

Русскую словесность в пансионе и университетской гимназии преподавал декан словесного отделения Московского университета, профессор красноречия, стихотворства и языка российского, поэт и переводчик Алексей Фёдорович Мерзляков (1778-1830). А.Ф.Мерзляков был весьма своеобразной личностью. Родился он в небогатой купеческой семье в слободе Далматово Пермской губернии, рано лишился отца, учился в Пермском училище, где начал сочинять стихи. Его ода на мир со Швецией в 1791 г. была направлена председателю Комиссии по народным училищам графу П.В.Завадовскому (владельцу усадьбы Ляличи в Суражском уезде Черниговской губернии). По решению Завадовского Мерзлякова определили на казённый счёт в гимназию при Московском университете, в котором он и вырос потом до декана (с 1817 г.). В Европе ему так и не удалось побывать: комиссия, проводившая отбор стипендиатов, обратила внимание на его грубоватую внешность, простонародные манеры, пристрастие к рюмочке. Мерзляков был представителем народа в литературе.

{10}

Глубокий интерес к народности сочетался у него с высокой гражданственностью. Он отрицательно относился к современному ему дворянскому искусству, восхвалял древнерусскую литературу, античность. Мерзляков теоретически не принимал романтизм, хотя лично ему некоторые романтические произведения и нравились. Он первым из русских профессиональных литераторов составил себе имя как создатель текстов песен для народа. В творчестве Мерзлякова значительное место занимали переводы.

Мерзляков очень внимательно относился к молодой литературной поросли, одобряя начинающих, поощряя создание литературных кружков («обществ») в университете и пансионе. В 1811 г. им было создано научно-литературное «Общество любителей российской словесности при Московском университете» (ОЛРС), председателем которого он и стал. В годы его преподавания русской словесности (1799-1830) из стен университета и благородного пансиона вышла многочисленная плеяда поэтов, оставивших заметный след в русской литературе. В их числе – В.А.Жуковский (годы обучения в пансионе 1797-1800), много сделавший для становления русского классического поэтического перевода, и И.П.Бороздна.

Другим учителем юного Бороздны был философ и лингвист Иван Иванович Давыдов (1792-1863).

 

И.И.Давыдов

Давыдов происходил из бедных тверских дворян. Он учился в Московском и Казанском университетах. С 1816 г. Давыдов преподавал российскую словесность, нравоучение, логику и историю философии в Благородном пансионе, а с 1822 г. он – ординарный профессор латинской словесности и философии университета. В 1818-1826 гг. (т. е. в период учения Бороздны) Давыдов был инспектором пансиона. Он принимал активнейшее участие в литературной жизни университета и пансиона. В 1815-1820 гг. Давыдов редактировал литературные ежегодники воспитанников «Каллиопа». В 1816 г. И.И.Давыдов избран действительным членом ОЛРС, в 1821-1828 гг. был его секретарём, с 29.04.1829 по 1846 г. его временным председателем. В 1831 г. Давыдов занял кафедру русской словесности, а с 1844 г. был проректором университета. В 1841 г. он стал академиком по Отделению русского языка и словесности, а в 1851-1859 г. председательствовал в этом Отделении. И.И.Давыдов заметил Бороздну ещё в пансионе, а позже именно он рекомендовал его в Общество любителей российской словесности.[2]

{11}

Под влиянием своих педагогов Бороздна занялся переводами. Он переводил древнеримских (с латыни), французских, швейцарских (немецкоговорящих), английских и шотландских (англоязычных) поэтов. Некоторых англоязычных авторов Бороздна переводил с их переводов на французский. С 1823 г. переводы Бороздны публиковались в журналах Москвы («Вестник Европы», «Московский телеграф») и Петербурга («Литературные листки», «Сын Отечества», «Соревнователь», «Славянин»), в газетах «Новости литературы», «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», а также в альманахах и, с 1829 г., альманахах. Написание самых ранних из них датировано 1821 годом, когда начинающему поэту было всего 17 лет, наиболее поздних (из известных) – 1827-м (фактически, возможно, и 1828-м). Таким образом, Бороздна начал переводческую деятельность в последние годы учёбы в пансионе и интенсивно продолжал её в Медвёдово, где поселился после женитьбы в 1823 году; публикации же появились в год переезда в деревню.

Далее рассматриваются его переводы, сгруппированные по языку и стране происхождения оригинала и в общей хронологической последовательности.

Иван Бороздна неплохо владел античной мифологией, примеры чего мы часто встречаем в его произведениях, особенно ранних. Даже переводя западноевропейских поэтов, Бороздна нередко выбирает у них стихотворения на темы античности – «Умирающий Вергилий» из Ш.-Ю.Мильвуа, «Смерть Сократа» и «Блаженство» из А.Ламартина, «Леандр и Геро» из А.Каннингема. На страницах его сборников «Опыты в стихах» и «Лира» постоянно присутствуют бореи, гении, зефиры,

{12}

 камены, музы, пенаты, пиериды, хариты, эолы, Аполлон, Астрея, Беллона, Вакх, Зевс, Клио, Ком, Марс, Нептун, Пифон, Плутус, Терпсихора, Феб, Фемида, Фортуна, Церера, Цитера и другие обитатели античных небес, морей, гор и лесов. И география его образов также напоминает об античности – Парнас, Иппокрена, Кастальские воды, Капитолий, Фалерн, Илион, Понт, сад Гесперид и т. п. Обращаясь к волновавшему его вопросу об участи поэта, Иван Бороздна вспоминает мифологических персонажей и исторических лиц античности, имена которых стали нарицательными, – Аристодема и Филоктета, Аристарха и Зоила, Теокрита, Вергилия, Горация, его знаменитое письмо к Пизонам и др.

Случались и ошибки. Так Бороздна неоднократно путал Пифона, змею (отсюда наше питон) с Тифоном, бессмертным дряхлым старцем, строгого, но справедливого критика Аристарха с мелочно придирчивым враждебным Зоилом и т. п. Использование им терминов античности было не всегда удачно. Так, в первом письме путевой поэмы «Поэтические очерки Украины, Одессы и Крыма» Бороздна, восхищаясь красотами южной Украины, писал:

А ваши девы молодыя?..

Их поцелуи огневые

Должны быть сладки, как златые

Плоды из сада Гесперид!

Рецензент журнала «Сын Отечества» по этому поводу заметил: «Было бы простительно, если бы поэт говорил утвердительно, а то ведь это одна догадка. Да и сравнение-то неудачно: мы не имеем понятия о сладости златых гесперидских плодов, потому что гесперидские сады цветут только в мифологиях».[3] В пределах одного стихотворения он мог употребить имена как древнеримских, так и древнегреческих божеств и героев, что снижает их до элементов антуража. Особенно заметно это в стихотворении «Леандр и Геро», в

{13}

котором на месте древнегреческих богов (Геро была жрицей Афродиты) возникают их древнеримские аналоги. (См. комментарий). Переводя Горация, он также, походя, заменяет древнеримского Фавна на его греческого аналога Пана).

Для своих упражнений в переводах Бороздна выбрал мало переводившегося в то время Проперция, а у популярного Горация – вообще не переводившееся тогда другими стихотворение.

Гораций. Изображение на древнеримской монете

 

Кроме того, имеется два его стихотворения на темы античности – «Спящая Флора» и «Послание Аристодема к другу его Филоктету», степень использования древних первоисточников при создании которых пока не выяснена. Перевод латинской поэзии, весьма существенно отличающейся по своему строю от современной европейской поэзии, представляет немалую трудность. Как справился с этой задачей И.П.Бороздна, можно увидеть, сравнив его перевод с приводимым в «Примечаниях составителя» прозаическим переводом, сделанным учителем херсонской гимназии А.Преображенским.[4]

Бороздна, видимо, находил, и не без оснований, параллели между своею жизнью в с. Медвёдово и жизнью Горация в Сабинском поместье. Гораций был слаб здоровьем, скромен в потребностях, женолюбив и непостоянен, но упрекал своё время в испорченности нравов и воспевал святость брачных уз. Намёк Горация в IV оде на гомосексуальный интерес Сестия к юноше Лициду Бороздна тактично опустил, заменив весь пассаж короткой фразой: «Расстанешься с любовию самою».

Среди антологических стихотворений и образов Бороздны явно преобладают древнеримские, что, возможно, говорит о более слабом владении им древнегреческим языком. Тематика переведённых стихотворений – бренность жизни, смерть, судьба поэта (здесь он восходит к «Посланию к Пизонам» Горация), типичный для той эпохи гимн Флоре. Этих же тем он будет придерживаться и в своём оригинальном творчестве.

Сейчас мы располагаем лишь четырьмя переводами Бороздны античных авторов. Архив поэта погиб при пожаре медвёдовской усадьбы в 1905-м революционном году. Известно, что при этом было утрачено большое количество его неопубликованных духовных стихотворений. Наверняка в нём присутствовали и его переводы с классических языков и с любимого им французского.

{14}

Бороздна охотно переводил французских поэтов, особенно романтиков. Известен также один перевод И.Бороздны из Ж.Расина,

Жан Расин. Со старинной гравюры

 

из его – последней трагедии «Гофолия» (1691), которую Вольтер считал лучшей французской трагедией. (Гофолѝя – это имя главной героини трагедии). Источник пьесы – Четвёртая книга Царств, дополненная реминисценциями и цитатами из других мест Библии. У Расина эти религиозные мотивы тесно переплетались с современными ему политическими (отклики на революцию 1689 г. в Англии). В 10-20-е годы XIX в. трагедия «Гофолия» воспринималась в России как патриотическая и гражданственная и в таком ключе ставилась на сцене. Однако И.Бороздна выбрал для своего перевода из этой пьесы небольшой фрагмент с чисто религиозной тематикой (большая часть хора из 4-й сцены I действия) и, ликвидировав членение сцены на голоса хора, придал ему форму стихотворения. Получилось нечто вроде гимна Богу – «Синайская песнь». Поэт вопрошает:

Скажи, грядет ли Бог стихий нарушить ход

Или поколебать вселенной основанье?..

и сам отвечает, что Бог – судия не грозный, а справедливый, и требует от людей для их же блага лишь

Одной к себе любви признательной и вечной!..

Творчество французского поэта Никола Жильбера (1750-1780) стоит между классицизмом и нарождающимся сентиментализмом. Он писал оды в подражание псалмам, сатиры, в которых высмеивал энциклопедистов, консервативных писателей, пороки высшего общества, и в то же время – весёлые лирические стихотворения, окрашенные в сентиментальные тона.

Никола Жильбер. С книжной гравюры

 

Жизнь поэта закончилась трагически. Испугавшаяся лошадь ударила его копытом в голову. Какое-то время он прожил в бредовом состоянии.

{15}

Незадолго до смерти к Жильберу вернулось сознание, и несчастный поэт сумел ещё написать оду, в которой на пороге вечности прощался с жизнью. Эта ода привлекала многих русских поэтов на протяжении почти всего XIX столетия. Именно эту оду перевёл Бороздна. В отличие от «высокого стиля», принятого при переводе этой оды поэтами-архаиками И.Бороздна – склонный к псалмодической поэзии – придал своему переводу интимно-лирическую окраску.[5]

{16}

На пиршестве земном гость скучный и унылый,

Мелькнул я и мой час звучит!

Умру и мной давно желанныя могилы

Никто слезой не оросит!

Жалостливый мотив процитированного фрагмента последней оды Жильбера был широко распространён и в России и в XX вв., в том числе в тюремной и блатной лирике («Вот умру, похоронят, / И забудут меня, / И никто не узнает, / Где могилка моя»). Что касается перевода Ивана Бороздны, в нём юный поэт (стихотворение опубликовано в 1828 г.) провидчески предсказал собственную судьбу. Его могилу тоже некому было оросить слезой: вторая жена жила в Москве, племянник, которому бездетный поэт завещал имение, умер молодым вслед за дядей. За ним скончался тоже бездетным и брат этого племянника, унаследовавший родовую усадьбу. А в ХХ в. усадьба была сожжена, могила поэта вскрыта и уничтожена.

Русская классическая литература от Званки Г.Р.Державина до Суходола И.А.Бунина тесно связана с жизнью дворянской усадьбы. Близость к деревне, а в малороссийском варианте – и к селянам, соединяет поэта с природой, даёт ему непосредственный источник народности, обособляет от официального бытия, позволяя самому дозировать своё общение с ближайшим городом и столицей, причём столица эта не Петербург, а, как правило, Москва – «большая деревня».

Земляк И.Бороздны современный клинцовский поэт Д.Костаков в конце ХХ в. писал:

      Есть сорт людей,

Для которых превыше комфорта, неги –

Мир искусства, художественных идей,

Где творится щемящая грусть элегий.

Мы оттуда родом.

Люди такого сорта, действительно, есть, однако в русской действительности начала XIX в. «щемящая грусть элегий» для них была очень даже связана с комфортом усадеб и негой парков. Именно в дворянской усадебной поэзии широко представлены жанры искреннего послания и задушевной элегии.

Важным элементом русской дворянской усадьбы была её планировка: партер перед главным усадебным домом, цветники, пруд, парк, преимущественно липовый, с трёхлучевой системой аллей, расходящихся от главного дома, беседки, а в особенно богатых усадьбах – скульптура.

{17}

Обладая элементами регулярного французского парка, русские парки отличались отсутствием ярких декоративных элементов и хорошо продуманными перспективами, переходящими в природный ландшафт. «Садово-парковое искусство, по мнению многих, может быть более действенным, чем поэзия, литература, философия, театр или живопись. Вы идёте в парк, чтобы отдохнуть, без сопротивления отдаться впечатлениям, подышать чистым воздухом с его ароматами цветов и трав. Все чувства ваши раскрыты для восприятия впечатлений: тишины или пения птиц, симфонии красок, запахов, объёмов и даже ощущений, которые приносят вам воздух, ветер, туман, роса. Вы и парк обращены друг к другу, и парк открывает вам всё новые виды, поляны, аллеи, перспективы. Смотрите, любуйтесь и радуйтесь. Парки – это источник воспитания и величайшего наслаждения… По мнению Д.С.Лихачёва, сад или парк – это идеальная культура, в которой облагороженная природа идеально слита с добрым к ней человеком».[6]

Такие парки располагали к элегическому творчеству. Анна Ахматова писала о Царскосельских парках, в которых ей посчастливилось провести отрочество, о начинающем поэте-лицеисте Пушкине:

Смуглый отрок бродил по аллеям,

У озёрных грустил берегов,

И столетие мы лелеем

Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни…

Здесь лежала его треуголка

И растрёпанный том Парни.[7]

Иван Петрович Бороздна несомненно принадлежал к русской усадебной культуре. Его отец служил в гвардии, в старинном Преображенском полку, вышел в отставку майором, был избран губернским предводителем дворянства, представлялся Императрице, активно оборонял Отечество в 1812 году. Об этом же говорит родовитость поэта, занесение в VI часть Родословной книги («Древние роды, благородное течение которых покрыто неизвестностью»), замысловатый фамильный герб, его богатство (990 душ крестьян и около 10000 десятин земли в 1855 году).[8] 

{18}

Принадлежность Бороздён к дворянской культуре подтверждает также устройство их медвёдовской усадьбы: старинный деревянный дом «о 16 покоях» (сожжён в 1905 г.), пруды – «мирской» на р. Пенейке, ныне возобновлённый, и помещичий («Панская сажалка», ещё сохраняющаяся), храм, выстроенный лучшим архитектором в стиле классицизма (уничтожен во времена Н.С.Хрущева), мраморные памятники родителям, большой сад и въездная липовая аллея (сохраняются). Имеется и заезжая усадьба в ближайшем поселении городского типа («Стодол» при посаде Клинцы в 30 верстах от Медвёдова), совершаются частые поездки в Первопрестольную. О том же свидетельствует высокая образованность братьев Бороздён, круг их знакомств и замужество их сестёр, огромнейшая (6000 томов!) усадебная библиотека Ивана, многовековой архив рода, портретная галерея предков, старательная служба Ивана по дворянским выборам, его и брата Николая Петровича пристрастие к благотворительности.

В Медвёдове не было большого регулярного парка. «Паркомания», захлестнувшая Малороссию в конце XVIII в., обошла эту усадьбу стороною. Причина этого, видимо, в драматической истории рода Бороздён в двух первых третях XVIII, а возможно и в том, что Медвёдово – древнейшее село, и предки поэта успели заложить вокруг дома огромный сад, который жалко было вырубать под парк. Окультуренный лесной ландшафт с крупным (15 десятин!) прудом-озером Бороздны имели в Стодольской усадьбе близ посада Клинцы, устроенной по всем правилам XVIII века: въездная аллея, дом, стоящий в парке на бровке речной террасы, и партер, спускающийся к реке Туросне Картавой и плотине рукотворного озера, а в перспективе – Дурняцкие холмы, поросшие вековым сосновым лесом. Хороший образец регулярного парка представляла и усадьба брата поэта Николая Бороздны в соседнем селе Киваи, остатки планировки которой ещё сохранились.[9]

 

Аллея в парке брата поэта Н.П.Бороздны в усадьбе «Киваи»

 

Однако культура этих усадеб в XIX в. не была великорусской дворянской культурой конца XVIII века, века Просвещения, приписанной Бороздне в порыве сервилизма «внезапным большевиком» И.И.Ясинским. Ясинский перенёс то ли на медвёдовскую, то ли на стодольскую усадьбу (он, видимо, и сам не разобрался, на какую) запомнившиеся с детства слухи об усадьбах Ляличи и Ущерпье графа Завадовского и «соль» из недавно прочитанных им публикаций

{19}

 (также больше основанных на слухах) о Спиридоновой Буде полковника Д.М.Ширая (обе эти усадьбы – конец XVIII в.). Культура Бороздён – это усадебная культура средней руки в малороссийском её варианте первой половины XIX в. Отец поэта был внуком генерального бунчужного Войска его царского пресветлого Величества Запорожского и официально стал российским дворянином только в 17 лет, по Указу от 3 мая 1783 г.

Малороссийский вариант усадебной культуры отличается особо тесной связью в народом. Здесь не было отдельно стоящих хуторов-усадеб.[10] Дом Бороздён располагался в селе. Здесь не устраивались, как в Великороссии, усадебные храмы – паны ходили на службу вместе со своими крепостными.[11] Помещики вполне естественно участвовали в полуязыческих сельских празднествах (за это, видимо, в своё время и поплатился ссылкою прадед поэта Иван Лаврентьевич), пели те же песни. Вокруг богатых усадеб здесь имелось множество мелких и мельчайших, владельцы которых попали в дворяне почти случайно, из сотенной старшины, и нередко лично участвовали в обработке земли. Обитатели этих усадеб являлись как бы промежуточным слоем между простонародьем и владельцами богатых усадеб. И те, и другие высоко ценили своё сельское гнездо, отличаясь домоседством.[12]  Такую же сельскую жизнь вёл И.П.Бороздна, предававшийся поэтическим занятиям.

{20}

Элегия возникла в Древней Греции как разновидность метрики стихов различного содержания (элегический дистих). Древнеримские элегики (в т. ч. Проперций) развивали преимущественно любовную элегию. Им подражали западноевропейские поэты эпохи Возрождения. После успехов науки, просвещения XVIII века, особенно в его французском варианте, завершившемся кровавыми потрясениями, человечество задумалось о том, что же такое человек, имеет ли он ценность сам по себе или он только частица общего. Элегия нового времени выражает разлад между идеалом и действительностью, неудовлетворённость жизнью, печаль и в то же время – утверждение самоценности человека, его включённости в природу, в живое течение времени.[13]  В английской поэзии XVIII в. получила распространение меланхолическая элегия, посвящённая грустным размышлениям о бренности земных благ и самой жизни, об уединении на лоне природы, уходе в мир внутренних интимных переживаний, идеализации сельского бытия. Для французской лёгкой поэзии характерны элегии глубоко эмоциональные, с тонким и верным психологизмом, лёгкостью и ясностью стиля. Наиболее крупными представителями этого жанра были поэты Э.Парни (1753-1814), А.Шенье (1762-1794), Ш.Мильвуа (1782-1816), А.Ламартин (1790-1869). С некоторой долей условности к ним причисляют и Н.Жильбера (1751-1780). Наибольшего расцвета элегическая поэзия достигла в эпоху романтизма, когда она была главным жанром интимной лирики. Типовой комплекс образов элегии XVIII-XIX вв. – вечер или ночь, луна, тучи, руины, кладбища, гробницы, звон колокола, увядшие листья, умерший друг, исчезнувшая любовь, преждевременная усталость души и раздумья автора, в которые вовлекается и читатель. Именно элегия как жанр наиболее полно соответствовала потребностям наступившей романтической эпохи.[14]

Русская элегия существует с XVIII в. (А.П.Сумароков и др.). Первоначально это было «стихотворение на смерть». Расцвет жанра в начале XIX в. связан с переводами французских элегиков, с именами В.А.Жуковского и К.Н.Батюшкова, творчество которых вызвало множество подражаний. С другой стороны, важным источником русской элегии был фольклор; в свою очередь, элегии переходили в фольклор в виде песен. Элегии создавали А.С.Пушкин, Е.А.Баратынский, Н.М.Языков, М.Ю.Лермонтов, а позднее –

{21}

Французские элегики Эварист Парни (слева) и Альфонс Ламартин.

С книжных гравюр.

 

 

{22}

Книга переводов французских элегий. 12 стихотворений в ней принадлежат И.П.Бороздне

{23}

Н.А.Некрасов, А.А.Фет, А.А.Блок, И.А.Бунин и другие русские поэты, в советское время – А.А.Ахматова, Л.Н.Мартынов, Л.А.Озеров, В.С.Шефнер и другие.

Иван Бороздна также отдал дань элегическим посланиям и элегиям, как в оригинальных, так и в переводных стихотворениях. Следует отметить внимание, с каким Бороздна следил за французской элегической поэзией. Так стихотворение Мильвуа «Les Derniers Moments de Virgile»  (Умирающий Вергилий) только что появилось в Париже в 1822 г. в посмертном издании наследия Мильвуа, как в мае 1824 г. Бороздна в селе Медвёдово уже работает над его переводом. Можно даже сказать, что он был типичным элегиком, однако жалобы поэта-христианина на неудовлетворённость жизнью не поднимаются до ропота на неправедность мироустройства, типичного для французской литературы.[15]  Вслед за Батюшковым он выводил элегичность из обстоятельств жизни лирического героя, старался придать своим переводам интимно-лирический оттенок.

Из литературного наследия Бороздны именно переводы французских элегий оказались наиболее полно востребованы в настоящее время. Имя Бороздны занимает достойное место среди 74 поэтов-переводчиков в академической антологии, подготовленной В.Э.Вацуро и посвящённой французским элегиям на русской почве.[16] Всего в антологию включено 12 переводов Бороздны из Н.Жильбера, Э.Парни, Ш.Мильвуа и А.Ламартина. Из них три оказалось единственными в русской поэзии пушкинской поры, а два – основными (то есть лучшими из имеющихся). Не так уж плохо для провинциального поэта! При этом составители антологии сочли нужным включить в неё даже автокомментарии Бороздны. За рамками антологии остались лишь перевод отрывка из поэмы А.Ламартина «Смерть Сократа», не относящийся к элегиям, да два значительно авторизованных стихотворения – «Первая разлука» и «Блаженство», написанных на сюжеты из Ламартина. Этим исчерпывается корпус его опубликованных переводов из французских элегиков. Из 15 переводов Бороздны 12 переизданы в конце XX века!

Среди переводов элегических стихотворений французских авторов Бороздною две трети (10) принадлежат Альфонсу Ламартину (1790-1869). Явное предпочтение переводчика обусловлено не только тем, что они были современниками, но и тем, что в творчестве

{24}

Ламартина, в отличие от атеиста Парни, хорошо просматривается духовно-религиозная составляющая, столь привлекавшая И.Бороздну (например, «Умирающий христианин»). В то же время он легко осваивал французские сюжеты, обращая их к своему воспитателю Г.Г.Кулябко-Корецкому («К счастливцу») или своей юной супруге Наденьке («Первая разлука»), в переводах стихов французского дипломата появляется… река Десна. Именно строка «В часы вечерней тишины…» из перевода элегии Ламартина «Le Soir» («Вечер») взята в качестве названия настоящей книги.

Есть у Бороздны перевод даже швейцарского автора. У России существовали давние и достаточно широкие связи со Швейцарией. В нашей стране служило и работало немало швейцарских наёмников и учёных – Ф.Лефорт, Н. и Д.Бернулли, Я.Герман, Я.Штелин, И.Гмелин, художник Г.Гзелль, Ф.С.Лагарп и др. С армией Наполеона в 1812 г. в Россию пришло четыре полка швейцарского корпуса Удино. Многие пленные швейцарцы предпочли остаться в России. Среди их потомков – создатели известных российских часовых фирм П.Буре и Г.Мозер. В Швейцарии побывали А.Суворов, Н.Карамзин, В.Жуковский, Ф.Достоевский, Л.Толстой, там учились Григорий и Лев Разумовские из Стародубья и многие другие. Приезжали и швейцарцы в Россию, например, врач С.Бруннер, написавший полную восхищения поэму «Тоска по Тавриде». Маленькая трёхязычная горная республика сумела внести большой, общеевропейского значения, вклад в педагогику и литературу. А.А.Прокопович-Антонский, инспектор Московского университетского благородного пансиона, живо интересовался достижениями швейцарской педагогической науки, внедрял их в пансионе. В последней четверти XVIII в. в России началось бурное увлечение швейцарскими писателями А.Галлером и С.Геснером, выдающимися представителями швейцарского Просвещения.[17]

В Швейцарии особенно развита литература на немецком языке. Она отличалась постоянным интересом к социальным и политическим вопросам, чувством гражданской ответственности перед обществом, религиозностью, этичностью, гуманизмом, склонностью к реализму и правдивости, рационализму и морализаторству, воспи

{25}

тательным тенденциям, предпочтению содержания перед формой.[18]  С начала 1770-х гг. в швейцарской литературе получила развитие идиллия, наследие буколической темы античности (Феокрита, Вергилия, Тибулла и др.) – преимущественно короткие, простые и ясные рассказы-этюды о трогательных ситуациях с людьми, развивающиеся на фоне чарующего пейзажа, с морализаторской критикой современности. Выдающимся мастером идиллии был С.Геснер, считавшийся поэтом первой величины.[19]

 

С.Геснер. Автопортрет

 

Геснер писал на немецком языке прозой, иногда мерной, кадансированной; слог его простой и ясный; он создал форму очерка настроения. Он стремился изображать человека в столкновениях с многообразными обстоятельствами, влияющими на его душу (это были начала психологической прозы), ввёл в литературу крестьянина, но, изображая добродетельных пастухов и пастушек, часто упрощал человека. Связь его героев с действительностью очень отдалённая. Важнейшее литературное открытие Геснера – лирический пейзаж (у него – горный), связь человеческой души с природой. Всё это нашло живейший отклик и продолжение в России, а тема альпийского пейзажа тысячекратно отозвалась в нашей литературе темой Кавказа и горного Крыма. Н.М.Карамзин писал о Геснере:

Альпийский Теокрит, сладчайший песнопевец!

                                      В восторге пел ты нам

Невинность, простоту, пастушеские нравы

И песнями пленял все нежные сердца.

В русской литературе возник целый потоп подражаний идиллиям Геснера. (Идиллии писал и А.И.Ханенко, критик и литератор из Стародубья, вероятный знакомец отца И.Бороздны),[20]  но в конце концов галантные похождения пастухов и пастушек превратились в эпигонское клише.

{26}

Наиболее значительное произведение Геснера – прозаическая поэма на библейский сюжет «Смерть Авеля» («Der Tod Abels»; 1758). В основе поэмы – не идиллия, а разрушение идиллии братоубийством Каина. Поэма пользовалась большим успехом, многократно переводилась на различные языки; на русском впервые издана Новиковым в 1780 г. До конца 1820-х гг. её неоднократно перелагали стихами.[21]

И.Бороздна был хорошо знаком с творчеством Геснера. Его переводил учитель Бороздны профессор Мерзляков. Бороздну привлекла поэма «Смерть Авеля». Его перевод отрывка и этой поэмы относится к числу наиболее ранних (декабрь 1822) из его известных стихотворений. Юный стихотворец выбрал для переложения не идиллические и не трагические её эпизоды, а одно из авторских прозаических предисловий, повествующих об участи поэта и его произведений. В переводах других российских переводчиков эти элементы поэмы обычно переводились прозою. У Бороздны получился своеобразный гимн поэзии. К этой теме он не раз обращался впоследствии и в других переводных и оригинальных стихотворениях.

Ещё ранее, в 1821 г., Бороздна переводит оссианическое стихотворение Летурнера «Прощание Оскара с Мальвиною», в котором Мальвина. вместо прощания берёт меч и идёт вместе с милым разить врагов. Ту же тему мы находим в стихотворении Геснера «Песня одного швейцарца на вооружённую свою девушку» (1751). Возможно, что на выбор Бороздны повлияло именно знакомство с этим стихотворением швейцарского поэта.

В.Э.Вацуро заметил: «Типичный элегик Бороздна переводил Оссиана, Ламартина. Мильвуа, Парни, Т.Мура, но в то же время и Байрона».[22]  Кроме Мура и Байрона Бороздна переводил стихи ещё двух английских поэтов – поэтов Д.Харви и А.Каннингема, мало известных в России.

Д.Харви – представитель так называемой «кладбищенской поэзии». В конце XVII – начале XVIII вв. в Англии возникло своеобразное направление лирико-философской поэзии – поэзия ночи (ночь – время размышлений) или кладбищенская поэзия (это второе название у нас более употребительно). Основатель направления – Эд

{27}

вард Юнг, написавший в старости «Жалобы, или ночные мысли о жизни, смерти и бессмертии» (1683-1765), продолжатели – А.Уинчилси (1661-1720), Т.Парнелл (1679-1718), Р.Блэр (1699-1746), Д.Харви (1714-1758), В.Додд (1729-1777), Э.Картер (1717-1806) и др. Наиболее законченное выражение «кладбищенской поэзии» принадлежит перу Томаса Грея (1716-1771) – «Элегия, написанная на сельском кладбище» (1751). В 1769 г. поэма Юнга была переведена на французский язык (и, конечно, при этом структурно переработана) Летурнером и вскоре стала широко известна в России. Всеевропейски знаменитая элегия Грея была прекрасно переведена В.Жуковским и вызвала ещё десяток переводов. В.С.Соловьёв назвал перевод Жуковского «родиной русской поэзии» и считал её «началом истинно человеческой поэзии в России».[23]

Джеймс Харви (Hervey; в начале XIX в. его фамилию в России писали как Гервей) был последователем Э.Юнга. В 1748 г. он создал прозаические «Размышления среди могил» («Meditations among the tombs»), также переводившиеся на русский язык. Известный литератор П.И.Шаликов писал: «Но всегда приятнее, интереснее для меня кладбище. Живейшим, нежели когда-нибудь, инстинктом был я в этот раз повлечён к нему. Юнг, Гервей, как всегда были мои спутники. Их чувства, их размышления заняли моё сердце, мою голову сильнейшим образом».[24]  (Следует заметить, что во время своего путешествия в Малороссию (1803-1804) Шаликов гостил у Шираев, свойственников Бороздён, в Новозыбковском (Новоместском) уезде и, видимо, встречался с отцом поэта, служившим тогда поветовым маршалом.

{28}

И.Бороздна занимался переводами из Харви летом 1821 г., во время пансионских каникул, когда он вновь приехал к свежим могилам родителей (отец поэта скончался 14 января 1820 г.). Его стихотворение «Гробница юноши» посвящено размышлениям над могилой молодого человека, умершего перед свадьбою. Бороздна, которому было всего шестнадцать с половиною лет, долго (июнь – июль) и очень тщательно работал над текстом Харви и создал второй вариант переложения, опубликованный в том же году в ж. «Сын Отечества», № 19. Это была первая публикация юного стихотворца в северной столице.[25]

Англоязычный шотландский писатель Аллан Каннингем (1784-1842) известен у нас сейчас преимущественно как издатель Роберта Бернса, однако он был плодовитым писателем (поэмы, баллады, интимная лирика, несколько романов).

Аллан Каннингем.

С прижизненного портрета работы Г.Роома

 

Каннингем принадлежал к школе шотландских крестьянских поэтов (The Peasant School), продолжавших традиции Р.Бернса и противопоставлявших аристократической культуре простоту и непосредственность чувств, реалистическое отношение к жизни. Каннингем часто исходил из шотландского фольклора и поэм Оссиана.[26] Его стихи не переводились русскими поэтами. (Иван Бороздна и здесь пошёл самостоятельно!)[27]  Именно Каннингем освятил его любовь к Наденьке Никифоровой, ставшей первой женой поэта. В стихотворении «К Н…», написанном 27 сентября 1823 г. в Новом Селе (усадьбе родителей обручённой невесты поэта) Тверской губернии, есть эпиграф из Каннингема «Только любовь возвышает мою лиру». Видимо, томик английского поэта он возил с собою. В октябре того же 1823 г. Бороздна вольно перевёл стилизацию Каннингема под средневековую песню – «Прощание трубадура». Тогда же им создан «Романс» с подзаголовком «С французского», который выше отнесён к французской литературе. Не исключено, что Бороздна пользовался французским переводом Каннингема (упомянутый эпиграф из Каннингема в стихотворении «К Н…» дан по-французски) и этот романс также восходит к творчеству шотландского поэта.

Второе, заинтересовавшее переводчика Ивана Бороздну, стихотворение Каннингема – «Леандр и Геро», является вариацией на темы древнегреческого мифа. Юноша Леандр, живший в г. Абидос (европейский берег пролива Геллеспонт, ныне Дарданеллы) был влюблён в жрицу Афродиты Геро, жившую в г. Сест на азиатском

{29}

берегу. Каждую ночь он переплывал этот пролив (пять километров шириной), ориентируясь на огонь, который зажигала на башне Геро. В одну бурную ночь огонь погас, Леандр потерял ориентировку и утонул, Геро, узнав об этом, бросилась в море. Развитие сюжета перевода Бороздны не доведено до трагического финала.

Томас Мур (Thomas Moore; 1779-1852), по происхождению ирландец, писал на английском языке. (Пользование ирландским языком в Великобритании было законодательно запрещено, в своё время – под угрозой смертной казни).

Томас Мур

 

Он переводил античных поэтов, писал лирические и сатирические стихотворения, романы, исторические и публицистические произведения. Широкую известность в России приобрели «Ирландские мелодии» Мура, создававшиеся на протяжении многих лет и воспевавшие скорбь и борьбу порабощённого Англией народа Ирландии. Стихотворения этого цикла многократно переводились на русский язык. Не менее известны «восточные поэмы» Мура и цикл его стихов «Песни народов». В «русском разделе» этого цикла он поместил свою балладу «Вечерний звон», которая в переводе И.Козлова стала русской народной песней.[28]  И.Бороздна перевёл стихотворение Т.Мура «Мелодия», но не из всемирно известных «Ирландских мелодий», а из его же менее знаменитых «Священых мелодий» (здесь Бороздна тоже пошёл своим путём), известное также как «Гимн Богу» (1825).[29] Известно, что Мур интересовался русской литературой. Очевидно его

{30}

«Гимн Богу» имеет связь с величественной одой Г.Р.Державина «Бог» (1784), переведённой на все европейские языки, включая английский.

Так! Так, благой Творец! Весь мир сей величавый

       Есть храм Твоей бессмертной славы!

– заключает Бороздна свой вольный перевод, близкий по настроению и оде Державина, и его же «Синайской песни» из Ж.Расина, переведённой им примерно в то же время.

Т.Мур был современником, биографом и другом Байрона. Поэзия Байрона составила в России целую литературную эпоху. П.А.Вяземский сказал (1827), что поэту нельзя не «отозваться Байроном, романисту – В.Скоттом… Нынешнее поколение требует байроновской поэзии не по моде, не по прихоти, но по глубоко в сердце заронившимся потребностям нынешнего века».[30]  Несколько десятилетий в русской критике шёл спор о байронизме, о тех особенностях литературы, которые сумел выразить своим творчеством (и своей судьбой) Байрон.

 

Джордж Байрон                                                           Ада Байрон,

                                                                               воспетая И.Бороздною

 

Ни в одной стране не уделяли столько внимания Байрону, сколько в России. Его популярность у нас сравнима лишь с известностью Гёте и Шиллера. «Байронизм, – писал Ф.М.Достоевский, – появился в момент страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния. И вот в эту-то минуту и явился великий и могучий гений, страстный поэт. В его звуках зазвучала тогдашняя точка человечества и мрачное разочарование его в своём назначении и в обманувших его идеалах. Это была новая и неслыханная ещё муза мести и печали, проклятия и отчаяния».[31]  «Тоска человечества» происходила из-за того, что оно впервые чётко осознало ограниченные возможности цивилизации, ощутило рамки, которые она неизбежно накладывает на каждого человека, предопределённость судеб всех и каждого. В то же время оно ознаменовало начало «разочарования» в Боге, наступление апостасии и атеизма. Творчество Байрона было нарочитым вызовом Судьбе, т. е. в конечном счёте – Богу. Он и личную свою жизнь подчинил этому вызову. Не случайно декабристы указывали на Байрона, как на один из источников своих либеральных идей.[32]

{31}

«Односторонность» Байрона начал осознавать уже Жуковский. Чутьём духовидца Гоголь очень точно понял пружины творчества Байрона. Лорд Байрон был облагодетельствован всеми дарами Неба, но был хром и не мог простить Богу этот единственный свой недостаток. Свой ропот, переросший в гордыню и эгоцентризм, он перенёс в поэзию. В сущности, он сказал в ней только о себе самом. В его произведениях чёткой полосою проходят ветхозаветные мотивы мести и проклятия, принципиально чуждые православию. Не случайно, российская цензура иностранная ограничивала ввоз его книг, резала его переводы.

Первые переводы Байрона в России были сделаны в 1819 г. К.Н.Батюшковым и Н.И.Гнедичем (оба поэта отдали дань также элегиям и оссианизму). Вскоре такие переводы стали массовыми. Нигде Байрону не уделяли столь много внимания, как в России. Трудно найти русского поэта второй-третьей четверти XIX в., который не переводил бы что-то из Байрона: С.Дуров, Л.Мей, Н.Минский, Н.Огарёв, К.Павлова, А.Полежаев, К.Случевский, В.Тепляков, А.К.Толстой, Ф.Тютчев, А.Фет, В.Шкляревский, Н.Щербина, профес

{32}

сиональные поэты-переводчики Н.Берг, Н.Гербель, Н.Греков, А.Дружинин, Ф.Миллер и многие другие. (Кстати, далеко не все они владели английским языком). Отдали дань байронизму В.Жуковский, А.Пушкин и – уже после пика обсуждений – М.Лермонтов, но этот великий поэт понял: «Нет, я не Байрон, я другой… с русскою душой» (1832).

Переводчик Бороздна в свою пору также не мог не «отозваться Байроном». Он хорошо знал творчество английского барда, не раз к нему обращался, но сердцу православного поэта многое в нём было чуждо. Нам трудно вслед за В.Э.Вацуро сказать, что Бороздна переводил Байрона.[33]  Он его перевёл – только один раз, вольно, причём это один из самых последних его опубликованных переводов, да и выбор Бороздны – «Видение Балтазара» из «Еврейских мелодий» – мог быть обусловлен и не байронизмом переводчика. «Еврейские мелодии» (1815) – цикл стихотворений Байрона, написанных по инициативе композиторов И.Натана и Д.Брэгеля и предназначенных для вокального исполнения. (Они и были изданы с нотами этих композиторов). Эти стихотворения являются поэтическими переложениями эпизодов из Ветхого Завета (то есть широко известных, в т. ч. Бороздне, и помимо Байрона). Байрон вложил в них идею возмездия (не свойственную духу Нового Завета), гордого противостояния бесчестию, жертвенности во имя правды.

Сюжет привлекшего Бороздну стихотворения – возмездие, но не от человека, как это часто у Байрона, а от Бога. Этот сюжет был широко известен верующим; существовало даже выражение «Валтасаровы пиры», близкое к понятию «Пир во время чумы». Во время осады Вавилона соединённым войском персов и мидян[34]  царь Валтасар (Балтазар), считавший свой город неприступным, дал пир, на котором использовал под напитки ритуальные сосуды, взятые при пленении иудеев из разрушенного иерусалимского Храма. В разгуле пиршественного веселья в воздухе появилась огненная рука, которая начертала на стене слова «мене, текел, фарес» (существуют и несколько иные варианты прочтения этих слов). Придворные мудрецы не смогли их истолковать. Еврейский пророк старец Даниил (у Байрона он представлен юношей) прочёл их как «исчислено, взвешено, предопределено» и истолковал как предсказание скорой гибели Вавилонского царства и самого Валтасара: его дела исчислены и взвешены Богом и судьба его предопределена. Предсказанное вскоре же и исполнилось: Вавилон был взят штурмом, Валтасар убит

{33}

своими же слугами, а престол занял Дарий Мидянин.[35] Перевод И.Бороздны оказался востребованным и в XXI веке.[36]

После И.П.Бороздны «Видение Валтасара» перевёл А.И.Полежаев (пользуясь французским его переводом) и тоже вольно – оба поэта вслед за Байроном изображают пророка, толкующего огненные слова, юношей. Надо отметить, что переводческие пристрастия этих двух поэтов пересекались не только на именах одних и тех же зарубежных авторов, но и на конкретных их произведениях.

Иван Петрович Бороздна, искренне верующий человек и духовный поэт, допускавший лишь сетования на Судьбу, но не укоры ей, не мог не понимать сущность байронизма, однако, вращаясь в литературных кругах, не мог и уйти от него. Любопытно авторское отступление во втором письме «Обед и бал на Украине» путевой поэмы Бороздны «Поэтические очерки Украины, Одессы и Крыма» (1837). В главе описывается званый вечер в Драбове, имении графа В.П.Завадовского, спутника Бороздны по путешествию в Тавриду. После описания впечатлений от исполнения музыкальной картины «Морская гроза» из оперы И.Гуммеля «Волшебный рог Оберона», напомнившего ему о творчестве Байрона, следует:

Перенятое всё так скучно,

И, если б моря красоты

Не трогали моей мечты,

Я б дал подписку своеручно

О нём ни в прозе, ни в стихах

Не говорить и в двух словах!

{34}

Финал отрывка, по словам Бороздны, относится к морю, но и к Байрону, «пасмурному певцу Зюлейки» (героиня его поэмы «Абидосская невеста»).[37]

            Однако чтобы ни писал Бороздна, влияние Байрона на эту его поэму несомненно. Если путевая часть поэмы в определённой мере восходит к «Евгению Онегину» Пушкина (но не только к одному этому роману), а тот в свою очередь к «Паломничеству Чайльд Гарольда», то вставные поэмы Бороздны «Чудесный незнакомец» и «Мирза и арнаут» – не только к «южным поэмам» Пушкина, но и прямо к «восточным поэмам» Байрона «Гяур», «Абидосская невеста» и «Корсар», а также к «греческим» главам «Дон-Жуана». В этих поэмах Байрона присутствуют Пелопоннес, Морея, майноты, пираты, арнауты, рабыни, христианские мстители и т. д. «Чудесный незнакомец» И.Бороздны, бродящий у моря в плаще, с гитарой под полою, напоминает не только пушкинского Алеко, но ещё больше молчаливого безымянного гяура (христианина), уничтожившего за свою Леилу турка Гассана («Гяур»). В «Дон-Жуане» фигурируют не только пираты, лодка, отнесённая в дальние края, но и имена Зоя, Ламбро, которые Бороздна дал героям своей поэмы «Мирза и арнаут».

Влияние Байрона на Бороздну сказывается, возможно, в его выборе для перевода стихотворения А.Каннингема «Леандр и Геро». Как известно, Байрон, хороший пловец, 3 мая 1810 г. повторил вместе с лейтенантом Экенхедом путь Леандра – переплыл Дарданеллы с европейского берега на азиатский. Байрон написал об этом стихотворение, которое было опубликовано в 1812 г. и стало широко известно. Влияние Байрона можно предположить в переложениях Бороздною 136 псалма «Песнь иудейских пленников». Байрон включил свой перевод в состав цикла «Еврейские мелодии» в двух вариантах, Бороздна переложил этот известнейший псалом также в двух вариантах. Правда, один из них датирован 25 февраля 1847 года, то есть, периодом, когда Бороздна занимался систематическим переложением Псалтири, что никак не связано с английским бардом, и его переложение ближе к тексту подлинника, чем стихотворение Байрона.

{35}

Байрон умер от лихорадки в 1824 г. в Греции в городке Миссолунги. На смерть Байрона откликнулись стихотворениями А.Пушкин, В.Кюхельбекер, Д.Веневитинов, К.Рылеев, П.Вяземский и – И.Бороздна. Им написано стихотворение «Лорд Байрон пред Миссолонги», довольно поздно (1830), но также по-своему. Академик М.П.Алексеев отметил, что он ввёл в него редкую биографическую деталь – упоминание о маленькой дочери Байрона Аде, лишь промелькнувшее в его поэме «Паломничество Чайльд Гарольда»,[38]  что свидетельствует о внимательном изучении Бороздною поэмы английского поэта. В том же году Бороздна даже ставит знак равенства между Байроном и Альбионом (Англией), называя его страной великого пиита (стихотворение «Мечты о странствиях»).

Итоговую оценку творчества Байрона Бороздна кратко дал в 1839 г. Он подарил свояченице по второй жене Марии Степановне Стромиловой (в замужестве Воейковой) сочинения Байрона с приложением своего стихотворения, опубликованного потом в альманахе «Утренняя заря на 1840 год».[39]  В нём говорится:

Дитя мучений и страстей,

      Британский бард был корифеем века,

Насмешливо смотря на жизнь и человека,

В порыве гордости не раз он проклинал

      Достойное проклятья и презренья…

Когда ж на крыльях вдохновенья

Орлиный свой полёт он выше направлял,

Тогда небесного начала

      Его душа всю силу проявляла:

Он пел – и целый мир ему рукоплескал!

«Мученик страстей», «в порыве гордости», «насмешливо смотрел на жизнь» – вполне гоголевское понимание. В тоже время Бороздна противопоставлял гордыне Байрона его великий литературный талант («Его-то дивные созданья…») и видел в нём «небесное начало».

{36}

            Синьор С.Б. (С.А.Бурачок) опубликовал в журнале «Маяк» пространную рецензию на альманах «Утренняя заря».[40]  Процитировав отрывок из стихотворения И.Бороздны:

Вы думой возлетать привыкли

Из дольней области сует

К пределам выспреннего мира,

Откуда кисть, резец и лира

Приемлют вдохновенья свет,

Чтобы счастливей люди были

И на земле не позабыли

Небесной родины своей,

Бурачок называет эти строки Бороздны «русской родословной поэзии» и заявляет: «Этой темы достанет на три тома книги о Словесности и на три года лекций о Словесности». Действительно, боговдохновенность творчества – завидное состояние художника, которое даётся не каждому. Далее Бурачок вступает в спор с Бороздною о наличии небесного начала в творчестве английского поэта. Поэзия Байрона и байроновского типа, то есть поэзия индивидуализма, с проклятьями, с призывами к мести, этого рецензента, как и Гоголя, «не греет, а только изумляет, ужасает». Бурачок соглашается с Бороздною, что Байрон – чудный мастер выражать свои чувства, но он почти не черпал эти чувства «в пределах выспреннего мира», потому что языка Небожителей он не знал и был там как иностранец, а черпал он свои вдохновенья… Рецензент не называет, где, в чём, но об этом можно догадаться.

И.П.Бороздна был заметным оссианистом. В середине 1820-х гг. им создан довольно большой цикл переводов и переложений из поэм Оссиана, однако опубликован он был в то время, когда «мода» на шотландского барда прошла и в России стали прислушиваться к неутешительным выводам из «оссиановской полемики». Эта предельно политизированная полемика в России, далёкой от националистической политизации, а в то время и от всякой иной политизации литературы, была воспринята буквально, как филологический спор. На несколько десятилетий имя первооткрывателя и переводчика Оссиана на английский язык Дж.Макферсона стало синонимом

{37}

литературной мистификации, фальшивки, что легло тёмным пятном и на его переводчиков на русский язык.[41]

Так имя Бороздны оказалось в сфере крупнейшего литературоведческого скандала, сопоставимого лишь с дискуссией об авторстве произведений В.Шекспира и «Тихого Дона» М.Шолохова. Советское литературоведение Оссианом и «оссианической полемикой» до начала 1980-х гг. не занималось, а когда занялось, то И.П.Бороздна получил ещё и персональный упрёк в том, что занялся переводами произведений «фальсификатора» слишком поздно.

В советское время поэмы Оссиана практически не издавались (до рубежа «перестройки»), поэтому массовый читатель не знаком как с Оссианом, так и «оссианической полемикой», что затрудняет понимание переводческих работ И.П.Бороздны. В связи с этим они выведены нами из общего ряда переводов англоязычных авторов в самостоятельный раздел данной книги и предварены большим специальным филологическим очерком по спорным вопросам оссианистики. Те читатели, которые сочтут этот очерк скучным, могут пропустить эти страницы и перейти непосредственно к переводам И.П.Бороздны.

К 1828 г. И.Бороздна имел уже 33 публикации 31 стихотворения (2 из них были опубликованы в двух редакциях) в журналах Москвы («Вестник Европы», «Московский Телеграф») и Петербурга («Сын Отечества», «Славянин», «Соревнователь», «Литературные листки», «Новости литературы») и в сборнике образцовых сочинений Академии Российской. На их основе с добавлением новых стихотворений и переводной поэмы «Оина» он подготовил сборник «Опыты в стихах Ивана Бороздны», предпослав ему эпиграф: «O poesie! que tu offres de moyens de bonheur ou de malheur à tes amans, les plus favorisès! Ducis».41-a  Цензурное разрешение на печатание сборника подписано 24 января 1828 г. С.Т.Аксаковым. Название «Опыты в стихах», видимо, восходит к названию сборника элегика К.Н.Батюшкова «Опыты в стихах и прозе» (СПб, 1817). Впрочем, название «опыты» встречалось тогда и у других литераторов. Скромность не изменила провинциальному поэту:

{38}

Журнал «Московский телеграф»,

в котором И.П.Бороздна публиковал свои переводы в 1826-1828 гг.

 

{39}

всё это – пока что только опыты, а не настоящая поэзия. Структура «Опытов в стихах», видимо, заимствована у Е.А.Баратынского, издавшего перед этим в Москве свои «Стихотворения», распределённые по трём разделам: «Элегии», «Послания», «Смесь». У Бороздны получилась в основном смесь: «Разные стихотворения» (первый и наиболее крупный раздел), «Элегии», «Послания», поэма «Оина».

В сборник включены почти все известные переводы и подражания И.П.Бороздны, за исключением переводов из Горация и Расина, элегии Ламартина «Вечер» и отрывка из его же поэмы «Смерть Сократа». Всего в сборнике 20 переводов, вольных переводов и подражаний из античных французских, швейцарских и английских поэтов, а также семь оссианических стихотворений. Переводные стихотворения присутствуют во всех трёх разделах вперемешку с оригинальными, не обнаруживая последовательности ни в хронологии создания, ни в авторстве первоисточников, ни в тематике. Большинство из них не датировано, а даты, имевшиеся в их журнальных первопубликациях, часто сняты; тексты плохо отредактированы и откорректированы. Разумеется, всё это портило впечатление от книги, но не забудем, что это были только опыты.

Журнальные публикации Бороздны не были замечены критикой, зато сборник вызвал сразу три рецензии. Анонимный рецензент журнала «Московский телеграф» в лаконичной заметке отметил, что переводы составляют половину сборника Бороздны. Его претензии касались только оссианических переложений. Газета «Северная пчела» указала на однообразие не только слога, но и духа произведений различных авторов в переводах Бороздны но, продолжал анонимный рецензент, «не будем слишком взыскательны к молодому поэту. В собственных его произведениях мы находим более чувства и более смелости в языке… стихи, однако, гладки, благозвучны, а выбор различных метров доказывает, что автор знает богатства нашего языка…»[42]

Третью, зубодробительную, рецензию опубликовал в журнале «Московский вестник» С.П.Шевырёв (1806-1864), скрывшийся под инициалами «С.Ш.»[43]  Позже Шевырёв стал профессором Московского университета, доктором философии Сорбонны, членом ряда зарубежных научных обществ, ординарным академиком Императорской Академии наук (1852), и немало сделал для развития русской

{40}

литературы и философии, но тогда это был лишь двадцатидвухлетний начинающий критик и поэт. Если судить по заголовку статьи, Шевырёв рецензировал два небольших сборника – «Опыты в стихах» И.П.Бороздны и «Стихотворения» П.А.Межакова,[44] однако рецензент дерзал судить о «всеобщем ходе литературы».

П.А.Межаков

Силуэт, найденный в фамильной библиотеке

 

Странная постановка задачи – делать выводы о закономерностях всего литературного процесса в России (и едва ли не шире) по первому, ученическому сборнику молодого поэта (И.Бороздне 23 года, а опубликованные в нём стихи написаны начиная с 17-летнего возраста), по стихотворениям П.Межакова, написанным за 11-13 лет до выхода его сборника. Бороздна попал под широкий замах критика не как автор, не как личность, человек, а как образец чего-то.[45]

Ю.Д.Левин, называя Шевырёва «поборником философского направления в поэзии», говорит, что в этой рецензии поборнику «было важно заявить о несвоевременности и эпигонском характере оссианических стихов».[46]  С этим согласиться трудно. Во-первых, оссианические стихи как у Межакова, так и у Бороздны ничуть не составляют основного объёма сборников, да и говорит о них Шевырёв только вскользь. Во-вторых, что же это за философский манифест («ему важно было заявить»), когда манифестант прячется за инициалы? Философия, вроде бы, – поиск истины. Какие же истины доказывают в маске из-за угла? В-третьих, Бороздна – поэт религиозно-философского склада, и об этом он заявил уже в «Опытах в стихах». Какую же философию мог противопоставить рецензент Священному Писанию?

Даже то, что отметила «Северная пчела» – «слог везде ровный, гладкий, чистый и по большей части правильный» – Шевырёв отби

{41}

рал у авторов: эти-де достоинства принадлежат не Бороздне и Межакову, а их веку.[47]  Поразительное отстранение! Даже век у Ивана Бороздны и Павла Межакова, оказывается их, иной, чем у Степана Шевырёва… Отметив нравственную цель и благородный образ мыслей (не хватало ещё обвинить их в умышленном подрыве литературы!), Шевырёв проводит странный эксперимент – сооружает гибрид из строф элегии Ламартина «LIsolement» («Одиночество») в переводах обоих рецензируемых поэтов (перевод Бороздны был выполнен им в 18 лет) и удивляется, что стыковка происходит без зазоров: «Заметили ли читатели хотя малое различие в слоге отдельных строф? – Странное сходство!» Странное умозаключение! Стихотворение ведь не оригинальное, так почему переводы одного и того же несложного по структуре стихотворения обязаны резко различаться?

Концовка рецензии поражает своим высокомерием. «Писатели же, – вещает поборник философского направления в поэзии, – занимающие низшия ступени на лестнице литтературной, более имеют общих признаков так, что на последних ступенях нет никакого различия между особыми… всякой с первого раза отличит кедр от дуба, пальму от берёзы, но для различения мелких трав потребны зоркие глаза естествоиспытателя». В этой мелкотравчатой рецензии содержалась верная мысль об устаревании моды на элегическую поэзию, особенно на переводную, на Оссиана, но выражена она нечётко, на непоказательном для литературы примере и в недопустимо резком контексте.

Шевырёв и Бороздна принадлежали к одной социальной группе – оба были сыновьями губернских предводителей дворянства. По своим общественным установкам они были скорее единомышленники, чем противники. Поневоле возникает предположение, что за выпадом Шевырёва стоит что-то личное, недосказанное. Такое исключить нельзя. Шевырёв и Бороздна были лично знакомы – по Благородному пансиону, где около трёх лет они учились одновременно,[48] по Обществу любителей российской словесности (ОЛРС), по салону Зинаиды Волконской, у которой Шевырёв служил воспитателем её сына.

З.А. Волконская

 

Бороздна был вхож в этот знаменитый салон и стал вкладчиком альманаха «Эрато», составленном близкими друзьями Волконской в связи с её отъездом за границу.

{42}

Да, поводы для неприязни у Шевырёва могли найтись! Ведь 15.03.1829 г. Бороздну приняли в действительные присутствующие члены Общества, минуя ступень сотрудника, и в отступление от требований пункта его Устава, запрещавшего принимать в действительные члены иногородних.[49]  Сам Шевырёв начинал в ОЛРС сотрудником с 28.10.1822 г., а действительным членом Общества стал лишь на полгода раньше Бороздны, с 18.06.1828 г. Хронологически рецензия «С.Ш.» следует за приёмом Шевырёва в члены ОЛРС и могла помешать готовившемуся приёму в Общество Бороздны. Не случайно Каролина Павлова писала о Шевырёве:

И скромно он по убежденью

Себя считает выше всех.

И тягостен его смиренью

Один лишь ближнего успех.

Н.В.Гоголь был в хороших отношениях с С.П.Шевырёвым, однако счёл нужным внести в свою записную книжку едкую фразу о нём М.Н.Загоскина: «Много ли тебя под землёю? А на земле немного».[50]

Вот один пример отношений Бороздны и Шевырёва. Иван Петрович был дружен с Е.А.Баратынским и, видимо, останавливался у него в Москве (Б.Чернышёвский, ныне Вознесенский пер., д. 6; здание перестраивалось, сейчас – Дом моды В.Юдашкина) при своих наездах в Первопрестольную.

Е.А.Баратынский

 

Как-то Бороздна приехал в Москву по делам ОЛРС, которое с начала 1820-х гг. собиралось уже совсем не часто, всего два-три раза в год. За ужином друзья то ли не столько выпили, то ли не тем закусили, но наутро, в день заседания Общества, им было, как пошутил однажды Пушкин, «и кюхельбекерно, и тошно». Ехать в Общество в таком состоянии было нельзя. Евгений Абрамович нашёл выход – записку: «К крайнему моему сожалению, почтенный Степан Петрович [Шевырёв – Б.П.], внезапное нездоровье не позволяет мне сегодня присутствовать в заседании общества. Прилагаю при сём две рукописи Ивана Петровича Бороздны, который не будет по той же причине и просит меня доставить оные Вам. Не откажитесь, примите общее наше извинение Господам чтецам. Душевно преданный – Е.Баратынский».[51]  Состояние просителей должно было быть понятно почтенному адресату. Историк С.М.Соловьёв вспоми

{43}

  

     Москва, дворец княгини Белосельской-Белозерской (перестроен; ныне –         Москва, «Дом Сумарокова». Здесь в гостях у Е.А.Баратынского

                «Елисеевский гастроном»). Здесь в салоне З.Волконской                                       бывал И.П.Бороздна. Фото Б.М.Петрова, апрель 2007 г

                  бывал И.П.Бороздна. Фото Б.М.Петрова, сентябрь 2009 г

{44}

нал: «Шевырёв… был физически слаб перед вином, и как немного охмелеет, то сейчас растает и начнёт говорить о любви, о согласии, братстве и всякого рода сладостях; сначала в молодости  это у него выходило иногда хорошо, так что однажды Пушкин, слушавший оратора, проповедующего довольно складно о любви, закричал: «Ах, Шевырёв, зачем ты не всегда пьян!»[52]

Есть в рецензии Шевырёва ещё одна деталь, которую суровый критик не назвал, но, очевидно, имел в виду. Дело в том, что разбираемый критиком перевод И.Бороздны (элегия «LIsolement» Ламартина), одно из первых стихотворений начинающего поэта, написанное в том же 1823 году,[53]  Императорская Российская Академия отнесла к числу образцовых и перепечатала в сборнике новых русских

{45}

стихотворений 1826 года.[54]  А в предыдущем сборнике к образцовым были отнесены оссианические стихотворения В.Григорьева, П.Межакова и др.[55]  Шевырёву было неудобно прямо выступить против Академии потому, что в этих обоих сборниках в числе образцовых присутствовали и его собственные стихотворения. Степан Петрович нашёл «выход»: смешать с… мелкой травой первую книжку своего молодого коллеги, взятого для примера. Действительно, способ, достойный философского направления в критике…[56]

Нелегко было впечатлительному Ивану Петровичу из своего Медвёдова разобраться в претензиях Шевырёва. В письме к издателю журнала «Московский вестник» он назвал его рецензию «злой эпиграммой».[57] После рецензии С.П.Шевырёва И.П.Бороздна решился выпустить свой следующий сборник только через шесть лет.

Ещё в 1812 г. юный С.Т.Аксаков перевёл с французского переложения Лагарпа античную трагедию Софокла «Филоктет». После войны, в 1815 г., отрывок их неё был зачитан в ОЛРС чтецом-декламатором и помещён в Трудах Общества,[58]  а оттуда перепечатан в «Собрание образцовых стихотворений» Академии Российской. Это был большой успех молодого поэта. «Как легко было тогда попасть в образцы… зато ненадолго!» – восклицал С.Т.Аксаков.[59]  Но это говорил умудрённый жизнью Аксаков-старик, а тогда (8.03.1821) его единогласно избрали в действительные члены ОЛРС, причём

{46}

только за переводы.[60]  С 1827 г. Аксаков работал цензором в Московском цензурном комитете.

С.Т.Аксаков в период работы цензором. Акварель

 

Как цензор он подписал разрешение на печатание первого сборника Ивана Бороздны «Опыты в стихах», вызвавшего рассмотренные выше рецензии. Иван Петрович раздаривал этот сборник родным и знакомым.

15 марта 1829 г. в экстраординарном заседании Общества любителей российской словесности Бороздна представил экземпляр сборника в библиотеку Общества. На заседании присутствовали действительные члены С.Т.Аксаков, М.Н.Загоскин, И.Ф. Калайдович, В.Н.Каразин, М.Н.Макаров, М.Г.Павлов, П.В.Победоносцев, С.Е.Раич; председательствовал Ф.Ф.Кокошкин, секретарь заседания С.А.Маслов. Тогда же Иван Бороздна был избран в действительные члены Общества. Другой иногородний литератор, старший учитель Нежинской гимназии И.Г.Кулжинский получил статус только сотрудника.[61]  Любопытно отметить, что Бороздна был принят в действительные члены несколько раньше А.С.Пушкина и Е.А.Баратынского, избранных 23.12.1829 г.[62]

Вернёмся к недатированной записке Баратынского к Шевырёву. Опубликовавший записку А.М. Песков относит её к

{47}

С.П.Шевырёв.

Рис. Э.А.Дмитриева-Мамонова. 1840-е гг

 

1828 году на основании того, что единственная публикация Бороздны в трудах ОЛРС состоялась именно в этом 1828 г.[63]  Такая датировка вызывает сомнения. По Уставу Общества его членам полагалось письменно предупредить секретаря о своём будущем отсутствии на заседании, что и делает Баратынский. Но в 1828 г. Баратынский ещё не член общества, Бороздна также не член, и они не обязаны никого предупреждать о своём отсутствии. И Шевырёв тоже ещё никто, честолюбивый молодой литератор, принятый в действительные члены общества только в середине этого года (18.06.1828). Несколько странно звучит обращение к этому 23-летнему «никто» – почтенный. Но, главное, в 1828-1829 гг. секретарём ОЛРС был С.А.Маслов, а не Шевырёв, и это к Маслову должен был обращаться член общества, собирающийся пропустить заседание. Мог ли стремящийся вступить в Общество Бороздна так манкировать его редкими заседаниями? Даже если речь шла о представлении в общество (для разбора) своих сочинений соискателями членства, они должны были бы обращаться к Маслову, а не к «никто».

В 1828-1829 гг. ОЛРС ещё находилось в расцвете. Его заседания были публичными и привлекали много частных лиц. в т. ч. дам.[64] В 1828 г. Бороздна как раз искал рекомендацию в Общество и нашёл её у И.И.Давыдова, бывшего секретаря и будущего председателя. В конце февраля 1829 г. Шевырёв выехал с З.Волконской в Западную Европу и находился там три года.[65]  И.П.Бороздна был принят в ОЛРС после рецензии Шевырёва и в его отсутствие. После ухода от дел по возрасту А.А.Прокоповича-Антонского (1827), выполнявшего в обществе огромную организационную работу, и смерти А.Ф.Мерзлякова (26.07.1830) заседания общества приняли более скромный облик, и до 1834 г. собирались лишь наиболее активные

{48}

члены общества.[66]  Протоколы заседаний Общества с 7.11.1828 по 3.04.1837 г. оказались утеряны.

Секретарём ОРЛС С.П.Шевырёв избран после возвращения из-за границы, в 1837 г.[67]  Вот тогда и манкирование участием в заседаниях, и адресование «почтеннейшему Степану Петровичу» подобной записки действительным членом общества Баратынским (писать сам Шевырёву действительный член Бороздна, естественно, не хотел) было вполне уместно. Именно к 1837 г. относится стихотворное послание Бороздны к Баратынскому, о котором ниже. Любопытно, что вскоре после избрания секретарём ОЛРС Шевырёва Общество окончательно распалось. По этой причине уточнить даты описываемого случая не представляется возможным. Наиболее вероятно, что он произошёл в 1837 г.

Ю.Д.Левин подчёркивает, что после «критики» Шевырёва И.Бороздна продолжал писать, но к Оссиану больше не обращался, а П.Межаков вообще перестал печататься.[68]  В.Э.Вацуро высказывается несколько мягче, отмечая, что после выхода «Опытов в стихах» удельный вес переводов в наследии Бороздны резко падает».[69]  И то, и другое неверно. Фактически вслед за выходом «Опытов в стихах» Бороздна опубликовал (1829 г.) только один перевод, возможно высланный им в редакцию ещё до выхода рецензии, - отрывок из поэмы Ламартина «Смерть Сократа». Вслед за этим последовали болезнь и смерть его жены и тяжёлый душевный кризис самого поэта. «Я стал отверженец камен», – сказал он о себе в стихотворении «10-е апреля 1830». Лишь во второй половине 1830-го года начал он писать, но это были уже оригинальные стихотворения. Даже опубликованные в журналах вслед за выходом «Опытов» переводы он не включил в свой второй сборник «Лира» (1834).

Дружба Бороздны с Баратынским продолжалась. В стихотворном послании 1837-го года, опубликованном только после смерти адресата, он благодарил Евгения Абрамовича за

                           … те мгновенья,

Когда впервые ты внимал стихам моим,

И поэтическим сочувствием своим

Дарил мне сладкую тревогу вдохновенья.

{49}

Свой последний сборник Бороздна назвал «Лучи и тени», что напоминает о другом «светоносном» сборнике – «Сумерки» Баратынского, о чём он замечает в предисловии. Переводы в нём также отсутствуют. Больше их Бороздна никогда не печатал.

 

*  *  *

Со времени описанных литературных прений прошло более полутора веков. Философические ламентации С.П.Шевырёва стали уделом узких специалистов, и такими они и останутся, всё дальше уходя вглубь истории филологии. Переводы И.Бороздны и П.Межакова в бурном ХХ веке пылились на полках научных библиотек, где сохранялись последние их экземпляры.

Прошло время. Пришло время. И оказалось, что скромный поэт Павел Межаков и его семья – одни из наиболее ярких представителей общерусской усадебной культуры XIX века в Вологодском крае. И как знать, не является ли проявленный Вологодчиной во второй половине минувшего века харизматический всплеск литературной активности, сравнимый лишь с литературным вкладом «Орловского подстепья» в XIX веке, следствием той культуры?

Востребованы и переводы Ивана Бороздны. Он занял достойное место среди 74 переводчиков французской поэзии пушкинской поры, а некоторые из его переводов признаны лучшими или оказались вообще единственными. Бороздна и Межаков в меру своих негромких талантов приобщали российского читателя к достижениям мировой литературы. На целых три поколения их труды были оторваны от читателя.

Сегодня, благодаря пониманию и вниманию земляков Ивана Бороздны, мы возвращаем часть его наследия – переводные произведения – правнукам. Владейте ими!

 

Б.М.Петров

2005 – 2008, 2010

Отрадное – Бузаево, Крылатское

 

 

 

 

 

 



[1] Сушков Н.В. Воспоминания о Московском университетском благородном пансионе.. М., 1848. С. 16-19.

[2] Кузнецова Н.В. Давыдов Иван Иванович / Русские писатели. 1800-1917. М. 1992, т. 2. С. 73-74;  «Московские ведомости», 1829, №36;  Словарь членов ОЛРС при Имп. Московском ун-те. 1811-1911. М., 1911. С. 94.

[3] Сын Отечества. СПб, 1837, ч. CLXXXVI (186), №13. С. 341-348.

[4] Гораций. Оды (пер. А.Преображенского). Херсон, 1876. С. 7-8.

[5] Французская элегия XVIII-XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. Составитель В.Э.Вацуро; вступительные статьи и комментарии В.Э.Вацуро и В.А.Мильчиной. (Далее – Французская элегия). М., 1989. С. 608.

[6] Репина Н.Н. Элементы регулярного стиля в старинных парках – памятниках садово-паркового искусства Вологодской области / Французская культура в русской провинции. Вологда, 2000, с. 125-126.

[7] Парни – французский поэт-элегик, которого переводил  И.Бороздна (см. далее).

[8] Модзалевский В.Л. Малороссийский родословник. Киев, 1908, т. 1. С. 74-78.

[9] Городков В.Н. Памятники садово-паркового искусства // Брянский краевед. Брянск, 1973, в. 5. С. 115-124.

[10] Есимонтовский Г.Н. Описание Суражского уезда Черниговской губернии. Чернигов, 1882, 153 с.

[11] И.Ясинский приписал Бороздне домовую церковь. (Ясинский И.И. Роман моей жизни. М.-Л., 1926. С. 16).

[12] Есимонтовский Г.Н. Ук. соч.

[13] Фризман Л.Г. Жизнь лирического жанра. М., Наука, 1973. С. 8-11.

[14] Фризман Л.Г. Там же. С. 33.

[15] Фризман Л.Г. Там же. С. 34-39.

[16] Французская элегия.

[17] Данилевский Р.Ю. Россия и Швейцария: Литературные связи XVIII-XIX вв. Л., «Наука», 1984. С. 3-49.

[18] Седельник В.Д. Споры о своеобразии швейцарской литературы // Литература Швейцарии. М., 1969. С. 7-37.

[19] Резанов В.И. Из разысканий о сочинениях В.А.Жуковского. Пг., 1916, в. II. С. 483-485.

[20] Ханенко А. «Идиллия» // «Приятное и полезное препровождение времени», ч. II. С. 6.

[21] Розова Л.Е. Геснер, Саломон. / Краткая литературная энциклопедия (далее – КЛЭ). М., 1964, т. 2. Стб. 162.

[22] Французская элегия. С. 592.

[23] Левин Ю.Д. Восприятие английской литературы в России. Л., «Наука», 1990. С. 140-145, 181, 183.

[24] Шаликов П.И. Утренняя прогулка // ж. «Иппокрена», 1799, ч. II. С. 321-322.

[25] Летом того же 1821 г. другой поэт, А.С.Пушкин, в южной ссылке написал элегическое стихотворение «Гроб юноши» (опубликовано в 1826 г.).

[26] Каннингем / Литературная энциклопедия (далее – ЛЭ). М., 1931, т. 5. Стб. 781.

[27] В1835 г. в Петербурге был опубликован перевод книги А.Каннингема «О жизни и произведениях Вальтера Скотта», получивший рецензию В.Г.Белинского.

[28] Среди казусов бытования этого стихотворения в России можно отметить его популярность в системе исправительных учреждений СССР и попытку создания вариаций на эту тему известным самодеятельным литератором Брянщины И.М.Посканным («Вечерний звон»). Название вариации стало названием его книги (Посканный И.М. Вечерний звон. Клинцы, 2001. С. 179).

[29] Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). М. 1982, ЛН, т. 91. С. 724, 810.

[30] Вяземский П.А. Сонеты Мицкевича / Соч. в двух томах. М., 1982. С. 125.

[31] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 тт., т. 26. С. 113-114.

[32] Зверев А.М. Байрон и русская поэзия // Джордж Гордон Байрон. Избранная лиоика. М., «Радуга», 2004. С. 20.

[33] Французская элегия. С. 592.

[34] События 539 г. до н. э.

[35] Историки церкви подметили такую аналогию. Под предлогом борьбы с голодом Предсовнаркома РСФСР В.И.Ульянов (Ленин) в 1922 г. развернул кампанию по ограблению церквей и костёлов, чтобы изъять из них все ценности. Патриарх Тихон, не имевший возможности противостоять нажиму властей, распорядился клиру: «Отдайте, за исключением священных сосудов!» Власти настаивали: «Изымать всё, непременно включая священные сосуды». В.И.Ульянов велел своему секретарю: «Каждое утро сообщайте мне, сколько попов удалось расстрелять» (Платонов О.А. История Русского народа в ХХ веке, в 2 тт. М., 1997, т. 1. С. 662-666). Вскоре же он был поражён в мозг и вынужден отойти от дел.

Некоторые видят в названии правительственной дачи в Крыму «Форос» третье слово из видения Валтасара – «предопределено». Комедия, которую летом 1991 г. разыгрывал в Форосе генсек ЦК КПСС М.Горбачёв, предопределила судьбу советской Державы.

[36] Джордж Гордон Байрон: Избранная лирика. М., «Радуга», 2004. С. 646-648. В качестве основного в данной книге принят перевод этого стихотворения А.Полежаевым (см. комментарий А.Зорина, с. 739).

[37] Байрона сравнил с морем А.Ламартин в стихотворении «Lhomme» («Человек: К Байрону»), переведённом А.И.Полежаевым в 1825 г. (Полежаев А.И. Стихотворения. Поэмы. Переводы. М., 1990. С. 343):

Люблю порыв твоих печальных песнопений.

Как бури вой, как вихрь, как гром во мраке туч,

Как моря грустный рев, как молний яркий луч.

[38] Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). М., 1982, ЛН, т. 91. С. 463.

Ада упоминается в 1 и 115-118 строфах третьей песни поэмы. (Байрон, Д.Г.. Собр. соч. в 4 тт. М., «Правда», 1981. С. 199, 232). Поэт навсегда расстался со своей дочерью, когда ей был один месяц.

[39] Бороздна И.П. М.С.С-вой / «Утренняя Заря»: Альманах на 1840 год, издаваемый В.Владиславлевым. СПб, 1840. С. 253-254.

[40] Синьор С.Б. Рец.: «Утренняя Заря»: Альманах на 1840-й год, издаваемый Владиславлевым. Второй год / «Маяк», СПб, 1840, ч. II. С. 22-47.

[41] Петров Б.М. Джеймс Макферсон: злостный фальсификатор или неоценённый первооткрыватель? / Мир романтизма. Тверь, 2008. Т. 13 (37). С. 4-26.

41-a О, поэзия! Сколько возможностей для счастья, а то и для горестей даёшь ты своим избранным поклонникам! Дукис (франц.).

[42] Рец.: «Опыты в стихах Ивана Бороздны» / «Северная пчела», 31 марта 1828 г., №39.

[43] С.Ш. Рец: «Опыты в стихах Ивана Бороздны. Стихотворения Павла Межакова» / Московский Вестник. М., 1828, ч. Х. С. 164-169.

[44] Сборник П.Межакова имелся в библиотеке А.С.Пушкина (Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С.Пушкина. СПб, 1910. С. 63, №234)

[45] Петров Б.М. Поэт пушкинской поры / Бороздна И. «Писано в селе Медвёдово…»  Клинцы, 2004. С. 65.

[46] Левин Ю.Д. Оссиан в русской литературе (далее – Левин-1980). Л.,1980. С.140.

[47] С.Ш. Там же.

[48] После окончания курса в 1822 г. Шевырёв продолжал жить в пансионе, слушая лекции в университете и общаясь с теми же руководителями литературных кружков пансиона, что и Бороздна. (Баженова А. Шевырёв С.П. / Энциклопедия «Святая Русь. Русская литература»  М., 2004. С.1064).

[49] ОЛРС при Московском университете: Исторические записки и материалы за 100 лет. 1811-1911. (Устав 1811 года; глава 3, §5). М., 1911. С. 5.

[50] Гоголь Н.В. Исторические наброски. Заметки. Записные книжки. / Собр. соч. в 9 тт. М., 1994, т. 8. С. 408.

[51] Песков А.М. Летопись жизни и творчества Е.А.Баратынского. М., 1998. С. 204.

[52] Цит. по: Александров Н.Д. Силуэты пушкинской эпохи. М., «Аграф», 1999. С. 304.

[53] Одиночество (Елегия из Ламартина) / Вестник Европы. М., 1823, №13-14. С. 15-17.

[54] Бороздна И.П. Одиночество / Собр. новых русск. стихотв., вышедших в свет с 1821 по 1824 гг., служащее дополнением к «Собранию образцовых русских сочинений и переводов». СПб, типография Имп. Росс. Акад., 1826, ч. 2. С. 132-134.

[55] Указ. соч. СПб, 1824, ч. 1.

[56] С.П.Шевырёв отличался горячностью и свои убеждения отстаивал вплоть до кулаков в прямом смысле. Уже, будучи старше пятидесяти лет, Степан Петрович в заседании Московского художественного общества побил графа Бобринского за непонравившееся ему выступление. В молодости Шевырёв поучал Пушкина и Баратынского, как надо писать стихи. За Баратынского Пушкин заступался, а касательно себя отмалчивался; до кулаков дело не дошло.

[57] Барсуков Н. Жизнь и труды М.П.Погодина. СПб, 1890, кн. 3. С. 95.

[58] Отрывок из трагедии Софокла «Филоктет» (пер. С.Т.Аксакова) / Труды ОЛРС. М.,1816, ч. VI, кн. 10. С. 3-16.

[59] Аксаков С.Т. Соч. в 6 тт. СПб, 1909, т. III. С. 116.

Но почему же «ненадолго»? Неизменных образцов в литературе нет. Переводы Аксакова были образцом для своего времени, в нём они и остались. Аксаков говорит скорее о быстротечности литературной моды, чем о лёгкости попадания в «образцы».

[60] Аксаков С.Т. Литературные и театральные воспоминания / Аксаков С.Т. Собр. соч. в 3 тт. М., 1986, т. 2. С.406.

[61] Газ. «Моск. Вед.» 17.04.1829 г. №31. С. 1491-1492.

И.Кулжинский – педагог Н.В.Гоголя по Нежинской гимназии, автор книги «Малороссийская деревня». М., 1827.

[62] А.С.Пушкин был избран заочно и одновременно с Ф.В.Булгариным, что очень его обидело. Он высказал Обществу своё неудовольствие, однако присланный ему Диплом не возвратил и в то же время обязательный взнос (25 руб.) не сделал. ОЛРС продолжало считать Пушкина своим действительным членом. См. Словарь членов ОЛРС. М., 1911. С. 37 (И.П.Бороздна), 234-236 (А.С.Пушкин), 315-316 (С.П.Шевырёв).

[63] Песков А.М. Указ. соч. С. 204;  Бороздна И.П. Подражание 55-му псалму / Сочинения в прозе и стихах: Труды ОЛРС при Имп. Моск. ун-те. М., 1828, ч. 7, кн. 20. С. 142-143.

[64] Аксаков С.Т. Там же.

[65] Черейский Л.А. Современники Пушкина. М.-Л., 1999. С. 198.

[66] Клейменова Р.Н. Систематическая роспись изданий ОЛРС при Московском университете: 1811-1930. М., 1981. С. 4.

[67] Словарь членов об-ва любителей российской словесности. М., 1911. С. 316.

[68] Левин Ю.Д. Оссиан в русской литературе. Л. 1980. С. 140.

[69] Французские элегии. С. 592.