Бремя расставания (История любви в письмах)

Боровой Евгений Васильевич, наш земляк, родился в г. Клинцы 2 марта 1946 года. Прожил в Клинцах 19 лет до службы в армии.

Журналист, издатель, литератор; член Союза российских писателей и Союза писателей Беларуси. Автор десятка книг, в том числе - «Красный, жёлтый, зелёный», «Братья», «Настенька», «Душа с душою говорит», «И приняло небо Бориса и Глеба».

Окончил факультет журналистики Белорусского госуниверситета и Минскую высшую партийную школу.

Работал в Министерстве внутренних дел БССР, заведующим отделом журнала «Сельское хозяйство Белоруссии», заведующим редакцией издательства «Высшая школа» («Вышэйшая школа»), помощником председателя Госкомиздата БССР, главным редактором журналов «Промышленная безопасность», «Служба спасения», «Кважды ква», «Карапуз» и «Сентиментальной газеты».

Ныне - главный редактор белорусского православного журнала «Врата Небесные»

"В Клинцах я родился и прожил до 19 лет (до службы в армии), но впоследствии судьба переместила меня во времени и пространстве и "поселила" в стольном городе Минске. Здесь же я "произрастаю" и сейчас, однако в Клинцах по-прежнему радуются-печалятся мои душа и юность. Но как же мало осталось на этой "родинке" друзей, знакомых, одноклассников! Иных уж нет, другие далече...

Скачать полный текст "Бремя расставания" (История любви в письмах)

Письмо 1

Вот и пишу я тебе, милый Илья... Когда ты сказал мне на прощанье "до свидания", а не "прощай", я горько подумала: "Свидание наше состоится слишком нескоро - на небесах; туда гораздо ближе, чем от Гродно до Находки". Но ты, милый, оказался прав. И тридцати лет не прошло...

Не знаю, рок это или судьба. Надо же: Москва, станция метро "Баррикадная"... Вы опускаетесь (жена?) по эскалатору, мы с Вадимом поднимаемся. Ты был как снег на голову. Моё сердце вдруг заколотилось неистово, как живая рыба в руке, а потом - веришь ли? - будто перестало биться, остановилось. И эскалатор остановился! Мистика какая-то!

Для меня наступила необъятная тишина: ни возгласов недовольства не слышала, ни движения пассажиров не чувствовала, словно оглушённая я глядела на тебя (на вас)... Она (жена?) роскошная. Она - Женщина! Уж я в этом разбираюсь... А тебе, милый, седина очень идёт. И глаза по-прежнему молодые, только почему-то грустные.

Сколько стоял наш эскалатор - три секунды, три часа?.. Как молитву я шептала твои строки:

Божия милость в юдоли печали
Из мирозданья явила тебя,
Ангелы белые нас повенчали,
Скорбно венцы возложили, любя.
Ты, как улыбка небесного света,
В душу стекаешь, беззвучно журча:
Будто зимой распускается лето…
Ты в моей жизни ? как в храме свеча.

Когда эскалатор, дёрнувшись, тронулся, я очнулась, вновь услышала звуки, ощутила движение. Глубоко внизу она, Женщина, с удивлением смотрела на твоё обращённое вверх лицо и, вероятно, спрашивала: "Кого ты там увидел?" Вадим тоже удивлённо-тревожно глядел на меня, но молчал. Он подумал, наверно, что мне стало дурно.

А назавтра, милый, я снова была на "Баррикадной", два часа ездила на эскалаторе вверх-вниз, заново переживала ту фантастическую встречу. И вновь моё сердце то начинало бешено колотиться, то сладко замирало. Но тебя не было, и эскалатор работал исправно.

Через неделю мы с мужем вернулись в Находку. В тот же вечер я взяла твоё фото (помнишь: ты, как Черномор, выходишь из воды?) и пошла на берег моря. Заходящее солнце уже позолотило спящие сопки, а с моря доносился приглушённый рокот волн. До сумерек сидела я на большом камне и всматривалась в твои черты - тихая, печальная и... счастливая. Как тридцать лет назад... А в Гродно в это время стояла глубокая ночь.

 Затеплю я свечу -
 О тебе помолчу.
 Вот и ты у свечи
 Обо мне помолчи...

Здравствуй, любимая! За окном глубокая ночь, между нами - время и пространство, а душа моя светится тихой радостью. В детстве я любил чудеса - ты знаешь. Поэтому верил в сказки, в волшебство. Но чудо случилось не в детстве, а... на сорок пятом году жизни, в московском метро!..

В моё окно сейчас глядит любопытная луна и, кажется мне, ехидно ухмыляется: "Со свиданьицем-с!" Я долго всматриваюсь в неё, будто хочу с помощью луны постичь смысл прожитого и пережитого, но вижу только её вечную печаль - верную спутницу одиноких, непонятых, страдающих. А "со свиданьицем-с!" - это не ухмылка луны, а вскрик души моей. И не луна висит перед моим окном, а белеет прекрасное твоё лицо с глазами в полнеба... Почему ты, Иринушка, была так бледна в метро?..

Сначала от неожиданности я даже не уразумел, что твой эскалатор остановился, а мне почудилось, словно всё происходит как в замедленной киносъемке. Хотел выкрикнуть твоё имя, но вовремя опомнился - сочли бы за сумасшедшего; взмахнуть рукой не мог - руки заняты чемоданом и сумкой (мы с женой спешили на Белорусский вокзал; сначала ехали в такси, но оно испортилось - вот и оказались мы в метро).

Когда эскалатор наконец тронулся, ты, луноликая, поплыла ввысь, будто в небо, и только перед твоим "заходом" я увидел его (Вадим?), поддерживающего тебя под руку...

Ночь зябко прижимается к согретому моим дыханием окну, безглазая луна смотрит на меня твоими огромными печальными глазами и стоит, стоит, стоит, как ты, любимая, на испорченном эскалаторе московского метро. Нет, это не эскалатор затих, это остановилась моя размеренная жизнь и размышляет, что ей делать дальше: дернуться и стремительно катить вверх, к солнцу, свету, пению птиц, или медленно, без толчков, ползти вниз, в бессмысленную серую суету звенящей, лязгающей подземки.

"Следующая - станция..." Вот, Иринушка, я уже запамятовал, какая станция следует за "Баррикадной". Но состав тронулся и побежал: то ли за моей жизнью, то ли моя жизнь за ним...

А я тебя по-прежнему люблю...

                              Горят в душе печаль и пламень,
                              Теснятся суета и грусть -
                              Нашла коса на серый камень:
                              И жгут, и разрывают грудь.
                              К чему печаль одна, без страсти?
                              И грусть зачем без суеты?
                              Ведь жизнь не делится на части,
                              Как петербургские мосты.
                              Журавль курлычет в небе тусклом,
                              А вот синицы нет в руке...
                              Куда пойти тропинкой узкой
                              За счастьем, ждущим вдалеке?
                              К нему летишь - оно всё дальше,
                              Лукавей, призрачней, смутней,
                              Уже не розово, как раньше,
                              В лихом сиянье юных дней,
                              И бессердечно. Но влечётся
                              Душа мятущаяся вдаль,
                              Тропинка узкая всё вьётся
                              И гложет ясная печаль.

Письмо 2

Знаешь, милый, накануне той удивительной встречи в московском метро видела я странный сон. Помнишь, в пятом классе ты написал мне записку: "Давай с тобой дружить?", а я на ней же ответила: "Я не в таком возрасте, чтобы дружить". И бросила её тебе (подумать только: на уроке литературы, который вёл директор школы!). Но записка ударилась о твою парту и отлетела к двери. Как же быстро ты нашёлся, кинув на пол резинку! А она подпрыгнула и оказалась у доски. Сначала я прыснула в кулак, но записка так вызывающе белела на полу, обращая внимание учеников всего ряда, что я заволновалась: вдруг ты не успеешь взять записку после звонка, и её кто-нибудь из учеников перехватит или поднимет Григорий Савельевич, выходя из класса. Но ты встал и попросил у него разрешения забрать "оброненную" резинку. Помнишь, как он лукаво улыбнулся, поднял её и отдал тебе, а записку... положил на свой стол. До самого звонка сидела я ни жива ни мертва! Зато после урока литературы я впервые присутствовала на уроке порядочности. Надеюсь, ты его тоже не забыл. Директор подошёл к тебе, протянул неразвернутую записку и сказал: "Только впредь, пожалуйста, не занимайтесь этим на уроках" (надо же, нас, пятиклассников, он называл на "вы"!).

Так вот, представляешь, Илья, в моём сне всё было, как и на самом деле, до того момента, когда записка оказалась на учительском столе. А потом я с отчаянием представила, что в своём ответе пропустила слово "ещё". Надо было написать: "Я ЕЩЁ не в таком возрасте, чтобы дружить". Вот сейчас Григорий Савельевич прочтёт записку и решит, будто я УЖЕ не в том возрасте, чтобы дружить. А что делать - любить? Или... Боже мой, какой ужас! Что он может подумать! И действительно, наш деликатнейший Григорий Савельевич разворачивает злосчастную записку и читает её перед всем классом вслух со словом "уже", хотя я его и не писала. Все ученики поворачиваются ко мне. И тут я вижу, что это не двенадцатилетние мальчики и девочки с пионерскими галстуками, а солидные тёти и дяди с двойными подбородками, брюшками, морщинками. Среди них и ты, мой серебряный. Ты улыбнулся мне своей милой улыбкой - я и проснулась... Потом были метро, остановившийся эскалатор и ты - точь-в-точь виденный мною во сне.

Может быть, я на самом деле УЖЕ не в том возрасте... Но я тебя ЕЩЁ люблю... И, наверно, в миллионный раз перечитываю стихотворение, сочинённое тобой в армии, к которому ты сделал пророческую приписку: вскрыть в сорок лет!

                              По рельсам жизни перестук недель,
                              По рельсам жизни лязг десятилетий...
                              А у любимой просто ангел-день -
                              На зло годам-чертям - и чист, и светел.
                              На зло годам, изящна и стройна,
                              На зло чертям,  в глазах и страсть, и нега,
                              Как будто смотрит северная Вега -
                              Загадочна и пламенно-нежна.
                              Связал февраль серебряную тень -
                              Я рукоделье это не приметил,
                              Ведь у любимой просто ангел-день -
                              На зло годам-чертям - и чист, и светел.

...Всё ещё нахожусь, любимая, под впечатлением нашей волшебной встречи в метро. До веры в Бога я, кажется, не дорос, не получилось, но сейчас думаю о нём часто и всерьёз. Ведь случайность происшедшего никак не укладывается в моём сознании. Мне отчетливо представляется, что какая-то высшая, мудрая сила вела тебя и меня к этому мимолётному, но имеющему великий смысл свиданию. Необъяснимая цепочка привходящих обстоятельств, приведшая нас на соседние лестницы-чудесницы, сработана поистине гениально. Накануне мы с женой отложили отъезд из Москвы на сутки. По дороге на вокзал испортилось такси. Попытки водителя пересадить нас в другое такси были неудачны - пришлось воспользоваться метро. Ну и "гвоздь программы", конечно, твой эскалатор, остановившийся на десяток-другой секунд. Не случись всего этого - не было бы нашей встречи! Ведь в толпе московского метро люди смотрят под ноги, зато эскалаторы - единственное, пожалуй, место, где лица обращены к лицам...

И я видел твои глаза!..

Уже целый месяц звучит в моих ушах чей-то заинтересованный, настойчивый вопрос: "Всё ли ты понял?" Я думал, думал, думал... И вдруг меня осенило! Наше свидание с тобой, любимая, высший разум обставил так, чтобы мы... не встретились! Да-да, не встретились, а лишь посмотрели друг другу в глаза! Не сомневаюсь: ты, как и раньше, солидарна с Татьяной Лариной ("Но я другому отдана и буду век ему верна..."), поэтому Бог столь деликатно, но многозначительно провёл (точнее, провёз) нас мимо искушения настоящей встречей. Он словно напомнил, что, дав некогда нам разум, теперь вправе поинтересоваться, праведно ли мы им распорядились. Особенно пристрастен он к любимым и любящим. Ведь кроме разума у них есть ещё крылья. Для них и солнце ласковей, и звёзды ярче, и жизнь счастливее...

Счастливее?..

Да, Иринушка, я, увы, ответил на вопрос, не дававший мне покоя после нашей встречи: "Всё ли ты понял?" Нам дано было счастье, но мы оказались детьми неразумными - стали забавляться им, как яркой игрушкой. Потом пресытились, потеряли к игрушке прежний интерес и однажды... уронили. Поднять бы нам игрушку-счастье! Нет, мы глядели выжидательно друг на друга: кто поднимет?.. В твоих глазах лукавство сменялось обидой, грусть - досадой, любовь - равнодушием. Своих же глаз я не видел, но на душе кошки скребли. Затем глаза твои наполнились слезами, и выражение их стало для меня печальной тайной, мою же душу скрыли от тебя унылые сумерки...

Разбежались повздорившие дети, а любимая, уже потускневшая игрушка осталась лежать на полу...

                              Опять весна в капризном январе
                              Дрожит капельной преломлённой бровью,
                              И воробьи купаются в ведре
                              В твоём дворе, намоленном любовью.
                              Парю над крышей мысленно твоей,
                              Не освящённой радостью, молельни,
                              В душе выводит грустный соловей
                              Мелодию обрыдлой богадельни.
                              Тяжёлый крест кровавит мне плечо,
                              И ты согнулась под нещадной ношей,
                              И лишь любовь, как нежным кумачом,
                              Врачует раны наши новой кожей.
                              Нам влечь кресты извечно суждено
                              К намеченному Богом изголовью?..
                              Но почему любимым не дано
                              Земное наслаждение любовью?..

Скачать полный текст "Бремя расставания" (История любви в письмах)

Боровой Евгений Васильевич: